Сорванная «Башня»

От резкого шлепка по мягкому месту я открываю глаза и ору во все горло:

- Эй, больно ведь! Нельзя бить новорожденных!

Акушерка, дородная тетка лет пятидесяти, выпускает мое хрупкое тельце из рук и молча валится на покрытый светло-зеленной плиткой пол. Ее лицо медленно меняет цвет с красного на синий. Потом зеленеет в тон плитки. Нездоровый цвет. Я парю в полутора метрах над акушеркой, рассматриваю новый мир. Любопытно, а что это за уродливая белая конструкция в углу? Ага, весы. Ну что ж, полетели на взвешивание.

- Барышня, запишите: три килограмма восемьсот сорок грамм. Нормальный вес, – сообщаю сидящей за длинным столом у окна длинноносой тощей девицей с выпученными глазами. Ручка покидает ее скрюченные пальцы и с тихим звоном летит на пол. Девица закрывает рыбьи глаза; плавно, со слабым стоном сползает под стол.

Несколько человек застыли у стены. Среди них высокий бледный мужчина в белом халате, белоснежной рубашке, на которой ярким пятном горит красный галстук. Это мой отец. Папа. Какой он красивый…

Женщина на столе в центре комнаты поднимает голову и произносит:

- Принесите мне моего сына.

- Сейчас, мама, – отвечаю я, покидая холодную сталь прибора для взвешивания; мгновение полета, и теплые материнские руки принимают сына в материнские объятия.

Я покоюсь на холодной синей клеенке под прозрачным колпаком, облепленный кучей датчиков с десятками проводов. Провода, извиваясь разноцветными струями, убегают к множеству приборов с большими и маленькими экранами. На экранах весело выплясывают кренделя кривые графиков и диаграмм, сопровождаемые забавным попискиванием. Мне скучно, и чтобы как-то развлечься, начинаю куролесить – нажимаю разные кнопочки, шевелю рукояточки, раздуваю на мониторах изгибистые кривые во весь экран, а потом резко растягиваю их в бесконечные прямые. Приборы жалобно, точно просят снисхождения, пищат. А в комнату тотчас вбегает с десяток взволнованных людей в белых халатах. Они что-то кричат, машут руками, трясут и стучат по своим научным приборам. Лишь двое внимательно рассматривают меня, тихо переговариваясь; а я в ответ, продолжаю вредничать, усиленно синея.

- Реанимацию, скорее, – кричит один из них, седой солидный мужчина. От него так и веет властностью. Наверное, самый главный. Я открываю глаза и весело машу ему крохотной ручкой. “Седой” на секунду замирает, затем оборачивается и говорит своим спутникам стальным голосом:

- Хватит суетиться. Все приборы заменить. И организуйте пост оператора в этом помещении, а не в лаборантской. Неужели трудно было самим сообразить!

Все на мгновение застывают памятниками античной культуры, потом услужливо начинают кивать головами, словно хвастаясь, у кого плешь больше. А “седой”, брезгливо поморщившись, медленно выходит из комнаты. Следом семенят остальные, оставив меня в компании молодого парня, продолжающего дергать за провода и щелкать переключателями.

Так проходит несколько дней. Мало того, что скука неимоверная, так еще и кормят из рук вон плохо. Сплошные суррогаты, а мне нужно материнское молоко. Пихают в неокрепший организм всякую гадость по графику – ори, не ори, даже добавки не дождешься. Да и родители куда-то запропастились. Поискать, что ли? Закрываю глаза, расслабляюсь и направляю потоки сознания в поисках родных душ…

Мама и папа лежат на длинных кушетках в просторном зале. Они спят под белыми простынями. Я чувствую противный химический запах этих простыней. И сон их мне не нравиться. Неправильный он какой-то, неестественный… Искусственный.

В этом же зале за длинным столом сидят пятеро – четверо мужчин и женщина. Двое мужчин в военной форме, остальные в белых халатах. Один из военных, тот самый “седой”, с иронией разглядывая своих собеседников, говорит:

- Так вы утверждаете, что кроме случая с приборами, никаких аномальных проявлений?

- Совершенно верно, мистер Смит. – отвечает ему женщина, красивая брюнетка с огромными серыми глазами, – ребенок абсолютно нормален, никаких отклонений.

- А что родители?

- Обычные люди.

- То есть вы хотите сказать, – вступает в разговор второй военный, стриженный под “ежик” очкарик, а поэтому похожий на кактус с дефектом зрения, – что ничего экстраординарного не произошло? А инцидент… вернее казус… нет, происшествие в родильной палате можно считать проявлением групповой галлюцинации, вызванной общим стрессом?

- Пожалуй, так.

Военные переглянулись между собой, и Смит, кивнув своему напарнику, говорит:

- Впрочем, ваше мнение не имеет принципиального значения. Мы обязаны исключить даже минимальный риск. Ребенок останется в клинике под наблюдением навсегда. Плюс надежная охрана. Этого требуют интересы национальной безопасности.

- А родители? – встрепенулся один из “белых халатов” – мужчин.

- О них позаботятся наши сотрудники.

- Но, сэр… – попыталась возразить женщина, но военные встали, давая понять, что разговор окончен. “Белые халаты” с кислыми минами нехотя тоже оторвали свои зады от кресел. Какие воспитанные… Или трусливые?

Мне это не нравится. На мгновение задерживаю дыхание и останавливаю время. Разбудить родителей оказалось довольно легко. Странные у меня мама и папа. Вместо того чтобы сломя голову бежать из опасного места, они первым делом обнялись, поцеловались и, взявшись за руки, спокойно отправились к выходу.

Эй, а я? Прочь датчики и провода. Следом мелкими брызгами разлетается защитный колпак, превращается в сверкающую серебром лужицу бронированная дверь. Я вылетаю в длиннющий коридор с грязно голубыми стенами. Близко, совсем слышны шаги родителей. Я несусь к ним навстречу.

Вот они уже за ближайшим поворотом. Я плавно опускаюсь на пушистый ворс оранжевой ковровой дорожки и закрываю глаза. В коридоре появляется папа, за ним, надежно защищенная широкими мужскими плечами, идет мама. Увидев меня, родители радостно восклицают:

- Сынок, мы нашли тебя!

И мама бережно берет меня на руки.

Через мгновения угнанный папой джип охраны уносит нас прочь от города.

Время снова начинает свой бег…

Мне тепло и уютно. Я сплю в мягком кресле в комнате мотеля. Родители сидят рядом, за покрытым клетчатой клеенкой столом. Напротив друг друга. Глаза в глаза. Мама тихонько плачет, отец молча гладит ее руки.

- Дорогой, но мы ведь не сможем прятать его всю жизнь, – едва слышный шепот мамы полон грусти.

- Не волнуйся, может все еще образуется. И со временем он станет нормальным. Как все…

Я должен проснуться. По крайней мере, сделать вид. Сладко потягиваюсь, сажусь в кресле и говорю:

- Не надо всю жизнь… Всего лишь тридцать три года.

Лица родителей становятся печально-испуганными. Мне это не нравится, и я делаю их лица радостными и спокойными, а души наполняю счастьем. А вслух добавляю:

И тогда я начну творить чудеса…